Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков] - Владимир Дмитриевич Ляленков

— Кто тарабанит? Здесь Чесноковы живут. Самого Чеснокова нет дома.

— Открой, Люба, это я! — голос Васи.

— Кто это я? — говорю уже вроде с испугом. — Василия Ивановича нет дома!

— Да, Люба, это я, Вася.

Открыла.

— Господи, Васенька, напугал ты меня! — говорю. — Сплю, а ты так тарабанишь. Разве можно?

А сама вижу: на нем лица нет. Поцеловал меня, сам к своему столу скорей. Берет из ящика наган, бумаги какие-то.

— Куда это ты? — спрашиваю.

— Война началась, — отвечает, — немцы напали. К вечеру буду дома. — И убежал.

Закрыла я дверь, прошлась вокруг стола с горячим чаем. И так мне весело стало, что беда пронеслась!

— Ха-ха-ха! — заливаюсь. — Ха-ха-ха! Павлик, иди сюда, иди скорей! Ха-ха-ха!

Напоила его чаем, водочкой напотчевала и выпроводила. Сама спать легла — почитай всю ночь не спала. Зевнула так, потянулась — думаю, какая там война? Откуда немцы взялись? И уснула. Днем, помню, в кино сходила, посмотрела «Веселых ребят». А день спустя отправилась на Моздовку стариков проведать. Смотрю, самолеты летят, гудят. Потом что-то засвистело — да бух, бух! Трах-тах-тах! Люди бегут, кричат, я тоже побежала. Над вокзалом дым клубом поднялся. Какой-то человек схватил меня за руку, к стене прижал. Я было кричать. А в конце улицы как ухнет, земля в небо полетела. А нас с этим человеком горячим воздухом обдало.

— Что вы, — говорит он, — бегаете? Вы что, ребенок? Не понимаете? От вокзала прочь бежать надо, а вы к нему мчитесь! Вот опять заход делают, ложитесь! — Схватил меня за шею, придавил к земле.

И тут гром, треск поднялся. Пыль, дым кругом, будто ночь настала, и воняет гарью. Уткнулась я и лежу.

— Вставайте, — слышу наконец голос, — улетели.

Кинулась я к нашему дому. Гляжу, крыша разворочена, стекол в окнах нет. Матушка, отец, Сережка во дворе стоят. Так и познакомилась я с войной.

Потом почитай чуть ли не каждый день прилетали вокзал бомбить. Вначале жуть захватывала от одного гула. После ничего, привыкла я. Отец скажет:

— Начало шестого времени, должно, сейчас прилетят. Залезайте в погреб.

Сам расстелет посреди двора одеяло, водочку принесет, огурцов. Сидит попивает, в небо поглядывает. Вдруг слышим: гу-гу-гу.

— Лезь в погреб, Люба, — скажет отец.

А я сяду рядом с ним, выпью водочки. Сережка примостится рядом и тоже выпьет.

От судьбы не уйдешь, это я уж и тогда знала. Коль смерть тебе предназначена — вертись не вертись, хоть куда хоронись, найдет она тебя. Васю-то в армию не брали, потому как он при железной дороге находился. Бабы завидовали мне: вот, мол, повезло с мужиком, на войну его не берут! И что ж? Пробомбили в очередной раз, прибегает во двор милиционер Юрасов, товарищ Васин.

— Любовь Никитична, идите в больницу, Василия Ивановича в живот ранило, военные свезли его на машине!

Побежала я, а Вася уж помер. Так и стала я вдовой. Похоронили сердечного.

Ведь, кажись, не любила я его, а дня два ревела — жалко было. Ведь глупый, думала, все книжки читал, где-то ездил-мотался и жизни-то не видел. Потом жалость улеглась во мне, и скучно мне стало до невозможности.

Квартиру я закрыла, два замка на дверях повесила. Ушла жить к старикам. Днем так-сяк, пробежит время — и не заметишь. То окопы погонят рыть за кирпичным заводом, то всякие дела. А ночь придет, хоть в петлю полезай — не могу спать без мужика, и все тут. Поверчусь-поверчусь, отброшу одеяло. Старики храпят. Сережа спит. Поброжу по комнатам, занавешу поплотней окна, зажгу лампу, сижу, на картах раскладываю. Павлуша уж на фронт был забран, я гадала: убьют или нет. Изменяет ли? И другое волновало: что ж это такое — жила, жила с мужиками, а все пустая хожу? Под утро усну, но во сне еще мучительней: каждую ночь стал являться ко мне Вася. Господи! Худой-худой такой — кожа да кости, войдет в комнату, сядет в ногах и начнет говорить. Уж он стыдит, стыдит меня, ругает, ругает. Я притяну его к себе, начну оглаживать. Он вроде подобреет, а потом схватит за горло, начнет душить. В ужасе с криком проснусь я, вскочу — и как ошалелая, места себе не найду. Видно, тогда уж совесть начала просыпаться во мне. И почти каждую ночь Вася снился. В бога я верила и не верила, а тут на манер матушки стала молиться, просить у бога покоя. Так прожила зиму. Пошли слухи, будто немцы приближаются, никак нашим войскам не удержать их. И правда: день и ночь продвигались войска в отступление. Идут и едут, идут и едут. Про немцев такие ужасы говорили, что хотела я с бойцами уйти. Дескать, и жгут все немцы, и людей вешают, стреляют. Детей убивают, а красивых девок толпами насилуют и тоже убивают.

Отец откопал в подполье обрез, патроны, начистил их.

— Уходить нам некуда, — ворчал он угрюмо, — а придут они, еще поглядим, как и что…

И мне прямо в глаза:

— Ты, — говорит, — Любка, осталась без мужика, так я опять твой хозяин. Коли тронет, говорит, кто из них тебя, я из этой штуки пристрелю его мигом. Я, говорит, человек русский. Хоть с властями у меня всю жизнь нелады, но врагам, фашистам, я не позволю чинить издевательство в своем доме. Мы с матерью, говорит, отжили век, а ты, ежели заваруха случится, беги прямо в деревню к сестре моей Верке. Изба там моя. Не то я сам тебя тут прикончу, чтоб издевательств над тобой не случилось.

Твердо так говорил. Матушка упрашивала:

— Уйди в деревню, уйди в деревню, Люба…

А что деревня? Признаться, я тогда не любила деревенских. Да к тому же и там ведь немцы будут, думала, не только в городе.

— Ничего со мной не будет, — говорила я, — никуда от вас не уйду. Вся Моздовка на месте сидит, а чего ж мне бежать?

И осталась. А там вот он и бой приблизился. Забрались люди в погреба, и мы тоже. Стреляли в самом городе. Отец и Сережка вылезут из погреба, выглянут за калитку, постоят — и обратно. Я тоже вылезала. Прокрадусь к забору, у самой дух зайдется от страха, а гляжу, гляжу.

Под вечер как-то прокралась, смотрю, чешет во всю прыть через улицу соседка наша Матвеевна с ободранным бараном на горбу. Что такое?